Переворот. Фрагмент книги.
Фрагмент документально-художественного литературного произведения, в котором описывается один из эпизодов времен Гражданской войны в Сибири с участием пушек, изготовленных на Каменском заводе.
…Ранним утром, по холодку, «артиллерию» Чередниченко погрузили на платформу, и поезд, в котором ехал и отряд Степана Огородникова, добившегося наконец отправки на фронт, двинулся в сторону Новониколаевска, оставляя позади одну за другой знакомые станции — Уткуль, Загайново, Алтайская, Повалиха, Тальменка… Поезд шел без задержек и к вечеру, еще засветло, прибыл в Черепаново.
Здесь его встретил командующий Алтайским фронтом Иванов, невысокий, медлительный человек, с тяжелым квадратным подбородком. Огородников узнал его тотчас, как только увидел — недели две назад Иванов приезжал в Бийск по заданию губревкома; и он тоже, как видно, узнал Огородникова, но никак этого не выказал. Поздоровался сухо, официально. Спросил, какова численность отряда, как и чем вооружены. И несколько повеселел, оживился, узнав о том, что бийчане прибыли со своей «артиллерией».
— Это хорошо! Пушек у нас нет.
Однако никаких распоряжений с его стороны не последовало. Да и фронта как такового здесь, в Черепаново, по существу не было. Степан удивился:
— А мы считали, что чехословаки уже на подступах к Черепанову…
— Нет, чехословаки находятся пока за Евсиным, — пояснил командующий. — Дней пять уже стоим и ждем…
— Стоим и в ус не дуем, — едко заметил высокий, крест-накрест перетянутый ремнями человек. И подал Степану руку, представился: — Долгих Иван. Командир сводного барнаульского отряда.
— И никаких действий за пять дней? — не мог скрыть удивления Огородников.
— Если не считать сторожевого охранения, — ответил Долгих. Командующий недовольно покосился на него, лениво повернув голову, и слегка покраснел:
— Зря вводишь в заблуждение. Люди только что прибыли и мало осведомлены о действительной обстановке…
— А это и есть действительная обстановка.
— Штаб разработал детальный план обороны…
— Почему только обороны?
— А вы собираетесь наступать? — спросил командующий, нахмурился и добавил, как бы оправдывая бестактность своего вопроса: — Нам неизвестны силы противника, — обращался теперь не столько к Долгих, сколько к Огородникову. — Атаковать же вслепую — по меньшей мере неразумно.
— А выжидать? — возразил Долгих. — Сидеть и ждать, когда противник сосредоточится и обрушит все свои силы, какой в этом смысл?
Видимо, разговор на эту тему у них был не первый. Иванов не ответил, круто повернулся и пошел по перрону в сторону вокзала.
— Товарищ командующий! — догнал его и зашагал рядом Огородников. — Какие же будут распоряжения? Что нам делать?
Иван как будто не слышал вопроса, шел молча, не глядя на Огородникова. Степан переспросил.
— Разгружайтесь пока, — сказал наконец Иванов. — Задание получите. — И, чуть помедлив, добавил с легкой и сумрачной насмешкой: — Не спешите, успеете еще навоеваться…
Ответ командующего поразил Огородникова. Он остановился, растерянно глядя ему в спину, и не заметил подошедшего Долгих. Тот положил руку на его плечо, Огородников обернулся.
— Ну, — спросил Долгих, — какую картину он тебе нарисовал?
— Безрадостную, — ответил Огородников, поражаясь открытой неприязни Долгих к командующему. — Скажи, он что… случайный здесь человек, Иванов? Как же он здесь оказался? Кто он, откуда?…
Долгих пожал плечами.
— Бывший капитан инженерной службы. Говорят, хорошо строил когда-то мосты…
— Вот и строил бы мосты!
Долгих улыбнулся, тронув Степана за локоть. И они пошли по шаткому дощатому перрону, сквозь который там и сям пробивалась пыльно-зеленая жесткая трава.
— Покажи мне свои пушки, — попросил Долгих. — Это правда, что они еще при Петре Великом состояли на вооружении? Ну, и как они стреляют, петровские мортиры?
— Не знаю, — ответил Огородников. — Стрелять пока не приходилось.
Утром из Евсино донесли: несколько составов противника приближаются к станции. Что за составы, сколько? Штаб снова заседал, разрабатывал планы. А у Долгих возник свой план. Взяв несколько бойцов, он сел в паровоз и налегке, отцепив вагоны, помчался в Евсино, чтобы самолично разведать обстановку.
Доехали минут за пятнадцать. И вот он фронт — как на ладони. Местность за станцией ровная, поросшая лишь мелким и низким кустарником, и полотно железной дороги просматривается до самого горизонта. Далеко на этом открытом и ровном поле виднелись паровозные дымки. Долгих насчитал их пять, таких дымков — пять неприятельских поездов, растянувшись по всей видимой равнине, двигались на Евсино. А это значит, что при благоприятно сложившейся для них обстановке не далее как к вечеру, а то и раньше могут выйти они и на Черепаново… Теперь промедление могло стоить жизни. Долгих приказал машинисту возвращаться — и они, наддав пару, помчались обратно.
Тем временем отряд Огородникова и приданная ему «артиллерия» Чередниченко, получив задание прикрывать левый фланг между Евсино и Черепаново, вышли на исходный рубеж. Пушки установили на невысоком бугре — позади березовой перелесок, дальше поле, поросшее кустарником, а впереди железнодорожное полотно, по прямой до него не больше сорока саженей…
Взошло солнце. И поляна вспыхнула и занялась белым пламенем. Цвела ромашка. И так ее было много вокруг, так буйно и чисто она цвела, на этом бугре — некуда ногой ступить. Чередниченко, увидев, как лошади топчут и с хрустом ломают копытами цветы, несколько даже растерялся.
— Ты погляди! — сказал он шедшему рядом Огородникову. — Сколько цветов… Может, сменить позицию? Жалко топтать.
Огородников посмотрел на него и ничего не сказал Подошел к пушкам. Две из них были установлены рядом, третья чуть поодаль. Огородников придирчиво их осматривал, время от бремени поворачиваясь к Чередниченко:
— Не шибко высоко забрались?
— Нет, в самый раз. Траектория с этой точки отличная, — пояснил Чередниченко. — Кроме того… видишь поворот? Поезд непременно здесь притормозит, замедлит ход — вот тут мы его и угостим. Жахнем, как вон говорит товарищ Романюта, по кумполу. Все рассчитано.
— Ясно, — кивнул Огородников, направляясь к третьей пушке, сделанной рабочими механических мастерских и удивляясь несуразному ее виду: ствол пушки, установленный на колеса от жнейки, был слегка изогнут и смотрел куда-то в сторону и чуть вверх. — А это что за кичига? — спросил. — По кому вы из нее собираетесь палить?
— По аэропланам, товарищ командир, — весело ответил невысокий, коренастый боец, выглядевший рядом с этой пушкой не менее живописно: на нем была солдатская гимнастерка и синие плисовые шаровары, заправленные в сапоги. Огородников улыбнулся, узнав Тихона Мурзина, двоюродного брата Вари Лубянкиной.
— Ясно, — кивнул он и построжел. — Ну что ж, товарищи, шутка дело хорошее, только сегодня ждут нас дела не шуточные. Так что будьте готовы. — И, увидев Романюту, подбадривающе спросил: — Ну как, товарищи артиллеристы, жахнем по кумполу?
— Жахнем, как пить дать! — сказал Романюта.
Подул слабый ветерок, и поляна колыхнулась, белые волны пошли по ней из конца в конец. Сухо и жестко зашумела трава.
Романюта сорвал ромашку и ловко, двумя пальцами стал отделять белые продолговатые лепестки, приговаривая:
— Любит — не любит… к сердцу прижмет, любит — не любит… к черту пошлет! — Бойцы собрались вокруг него, сдержанно посмеиваясь, ждали, чем кончится этот наговор. — Любит! — объявил Романюта, оборвав последний лепесток.
— А ты, товарищ комвзвода, насчет чехов погадай, — попросили его. — Побьем мы их или не побьем?
— Насчет этого я и гадать не собираюсь, — сказал Романюта. — Побьем непременно. Не сегодня, так завтра. Иначе и не может быть. Все, товарищи. По местам!
Ветер то стихал, то снова подхватывался, и густой, неровный шум наполнял воздух. Со стороны Евсино доносилась перестрелка. Там, должно быть, вступили в бой сторожевые охранения. Алтайский фронт — одно лишь название — разворачивался медленно да и силами располагал он весьма незначительными. «Так что надеяться на поддержку сегодня не приходится», — думал Огородников.
Ждали противника с утра. Но он и к обеду не подошел, и к паужину не появился. И Огородников сильно обеспокоился, опасаясь наступления темноты, которая усложнит дело и не позволит вести прицельной стрельбы. Тогда противник может проскочить в Черепаново беспрепятственно, не понеся никакого урона, а это в планы обороняющихся не входило.
Опять подул ветер, зашумела трава по косогору. Но шум доносился теперь и со стороны Евсино, размеренно-ровный, все более слышный и нарастающий.
— Ну, братцы, кажись, идут! — Романюта поправил фуражку, шагнул к орудию. Артиллеристы заняли свои места — наводчики, запальщики, подносчики «снарядов»…
А шум все нарастал, приближаясь, и вот бронепоезд появился, наконец, из-за поворота. Пуская тугие сизые клубы пара, он сбавил ход. И в первый миг показался каким-то неуклюжим. «Под стать нашим пушкам», — подумал Романюта.
Бронепоезд, пыхтя и погромыхивая, медленно распрямлялся, подставляя бок, и весь теперь был как на ладони — со всеми своими башнями, бронеплощадками, боевой рубкой, расположенной между кабиной и трубой паровика… И эта труба особенно была заметной.
— То-овсь! — протяжным и низким голосом скомандовал Чередниченко, не спуская глаз с дымившей трубы и хорошо теперь видя, что паровоз движется не обычно, как это полагается, а толкая впереди себя платформу. — Вот сволочи, зад подставляют! — выругался Чередниченко.
— Ничего, достанем и до переда, — пообещал Романюта, и нетерпение отразилось на его лице. — Запалы!..
— Спокойно, — сказал Чередниченко, глаза его сузились, лицо побледнело и капельки пота выступили на лбу. — Спокойно. Пусть подойдут поближе. Броню его вряд ли пробьют наши «снаряды», и вот трубу… Романюта. видишь трубу?
— Ви-ижу!
— Давай по ней… чтоб грохоту побольше. Постарайся зацепить.
— Заце-епим!
Чередниченко вскинул руку, подержал ее над головой и резко опустил:
— Пли!
Вспыхнули запалы. Тугим ветром ударило в грудь, опахнув лицо. И в тот же миг раздался оглушительный грохот, скрежет и звон металла… Рядом кто-то, не выдержав, крикнул «ура». И Чередниченко увидел, что верхняя часть трубы напрочь снесена. Бронепоезд остановился, пыхтя и отдуваясь, из жерла покалеченной трубы со свистом вырывался пар.
— Молодцы! — похвалил Чередниченко. — С первого залпа.
Романюта, вскинув голову, беззвучно смеялся:
— Жаль, котел не разнесло… Вот было бы пару! Несколько солдат соскочило с платформы, суетливо осматривая полотно. В это время со стороны леса, где находился отряд Огородникова, открыли ружейный огонь. Один солдат нелепо взмахнул руками, падая, другие подхватили его и проворно ретировались. А от леса, через поле, вниз к железнодорожному полотну уже катилась человеческая лавина. Степан Огородников попытался с ходу атаковать бронепоезд. Но оттуда, опомнившись и придя в себя после первого замешательства, ударили пулеметы, подкосив и заставив залечь атакующих.
И тотчас оглушенный и как бы враз осевший бронепоезд, громыхнув и пробуксовав, сдвинулся с места.
— Заряжай! — крикнул Чередниченко, видя, как медленно и тяжело набирает он ход и как медленно и грозно разворачиваются короткие башенные стволы. «Семидесятки», — отметил про себя Чередниченко. Надо было во что бы то ни стало опередить, выиграть время и задержать бронепоезд на этом крутом и затяжном повороте. — Романюта! — крикнул Чередниченко, не выпуская из поля зрения двигавшийся и набирающий скорость состав, — Башню… головную башню постарайся зацепить. Давай, Романюта!
— Зацепим… по кумполу! — блеснул рыжими глазами Романюта, лицо его было красное, потное, в пятнах копоти.
— Пли! — вскинул и опустил руку Чередниченко. Белое нескончаемое поле колыхнулось перед глазами, ослепив на миг, и косо поплыло, пошло кругами… И еще в какой-то миг Романюта увидел, как вздыбленный ствол пушки развернуло на приводе, крутнуло в обратном направлении и отбросило в сторону. Комья земли шуршали, осыпаясь в траву. «Пушку разорвало», — догадался Романюта, качнувшись вперед. Но какая-то сила толкнула его назад, ударила так, что он враз ослеп и оглох, и упал навзничь, что-то крикнув или силясь закричать — и в этом долгом, бесконечном и беззвучном крике свело его рот. Он еще силился что-то сказать и с трудом пошевелил окровавленными губами, царапая и шаря рукой по траве, точно пытаясь найти опору, чтобы встать, и не находя… Чередниченко бросился к нему, наклонился, но тут же отпрянул, выпрямился и громко закричал:
— Санитары! Повозку… Где санитары?
Последние слова его потонули в грохоте и гуле проносившегося мимо бронепоезда. Обдало гарью, запахом железа… Снаряды рвались и там, где находился отряд Огородникова, и совсем близко, слева и справа. Кто-то рядом стонал и матерился. Чередниченко попытался еще установить порядок и кинулся к пушке, но пушка была опрокинута и привод вдребезги разбит. Тогда он рванулся к той, что стояла поодаль, на самом скосе, выкрикивая на бегу:
— Заряжай! По головной башне…
— Заклинило, товарищ командир, — сиплым и сдавленным голосом пояснил Тихон Мурзин. Чередниченко остановился, уронив руки, и тело его враз отяжелело, будто налилось свинцом.
— Что же вы так? — сказал он с упреком и посмотрел на пушку, ствол которой был повернут куда-то в сторону.
Момент был упущен.
— А трубу мы им все же покалечили… — сказал кто-то, словно оправдываясь.
— Трубу покалечили, — согласился Чередниченко. И вдруг вспомнил о Романюте и кинулся назад. — Отходим, товарищи, отходим! Спокойно, без паники… Раненых собрать.
— А убитых?
Он вздрогнул, резко обернулся, голос этот показался ему чужим и непонятным. Чередниченко остановился у разбитой пушки, рядом с которой в траве, среди ромашек, лежал Романюта. Несколько крохотных белых лепестков прилипло к небритой щеке — и эта холодноватая белизна уже разливалась по всему его лицу… Чередниченко зябко передернул плечами и отвел глаза.
— Собрать всех! — приказал. — Будем отходить к станции.
Почему к станции — было неясно. Бронепоезд чехословаков, отделавшись легким испугом и небольшими повреждениями, ворвется туда раньше — и может статься, что идут они на верную гибель. Имеют ли они право на такой риск? Чередниченко сказал об этом Огородникову. Степан, помедлив, ответил:
— Права на защиту Советской власти никто нас не лишал…